В этом году внеконкурсную программу фестиваля, в которой участвуют пьесы состоявшихся драматургов, сформировала Елена Ковальская – театровед, театральный критик и в прошлом арт-директор Любимовки. Всего авторы прислали на конкурс 25 пьес.

 

В программу ОФФ-2025 вошли:

• Екатерина Августеняк. «Вольность и скорбь»  / Москва — скачать
• Нана Гринштейн, Анастасия Патлай. «Дискредитация»  / Гамбург, Гранада — скачать
• Саша Денисова. «Голем» / Барселона (Текст Саши Денисовой фестиваль предоставит по запросу потенциальных организаторов читок с разрешения автора)
• Алексей Житковский. «Дверь» / Нижневартовск — скачать
• Марюс Ивашкявичюс. «Тоталитарный роман» / Вильнюс — скачать
• Артем Материнский. «Bricks» / Москва — скачать
• Андрей Стадников. «No one home» / Париж — скачать

Кураторский комментарий

Из 25 пьес опытных драматургов нужно было выбрать несколько, и я прочла пьесы быстро – а сделать выбор никак не получалось. Каждая пьеса была прекрасна по-своему. Тогда я отсеяла пьесы, написанные до войны. Мне хотелось представить мировосприятия людей, прежде разделявших общую судьбу, а теперь переживающих войну порознь – кто в России, кто где. Я вгляделась в написанные во время войны пьесы, но проще выбирать не стало. Как сказано, каждая пьеса прекрасна по-своему.

Взять Павла Пряжко, который живет в Минске. Речь в его пьесах только кажется реалистичной и узнаваемой. Считаю, русского постсоветского языка не существовало, пока его не изобрел Пряжко. Вот и в «Подсобных помещениях» атмосфера покорной безальтернативности ткется в беседах уборщиц, смывающих следы людей на избирательном участке. И кажется, готовность терпеть бесконечно лежит в основе самого языка.

Как сравнить эту пьесу, допустим, с антиутопиями бакинца Исмаила Имана? В «Водовороте событий» Исмаил конструирует образ мира в перекрестных интервью четырех людей. Они говорят и говорят, не чуя пожара за стеной – а мы видим костры бездушного корпоративного капитализма, пожирающего человечность. Драма – способ описывать мир через образы и обобщение. Исмаилу, похоже, эти свойства врождены – поэтому уже зрелым человеком он нашел в драме свой медиум.

Василий Сигарев – поэт русской провинции на грани срыва. Живя с 2022 в Тбилиси, он написал «Придурка», где ставит неразрешимые нравственные дилеммы перед… чатом GPT. С чем это можно сравнить? Я бы сравнила с Вырыпаевым, но он не прислал свою пьесу на конкурс.

Две авторки с опытом эмиграции во Франции концептуализируют свой опыт в драме. Юля Тупикина – через метаморфозу русского языка внутри одной семьи, а Эстер Бол – через конкурс несчастий ради гражданства США. Выбирая между ними, ты будто взвешиваешь на весах опыт авторов. Я не смогла.

Алина Журина живет в России. В подмосковной писательской резиденции в «Переделкино» она создала космическую антиутопию об одиночестве, от которого не сбежать – ни в Европу, ни в Переделкино, ни на Марс.

Я мечтаю, что эти пьесы будут поставлены вне зависимости от того, что Елена Ковальская не внесла их во внеконкурсный список Любимовки. Я отлично представляю себе их на сцене. Да что там: я уверена, что они будут поставлены. Рано или поздно.  

А свой список я составила из пьес, написанных кровью сердца. Семь очень разных и равно горьких текстов. Читать их было либо больно – либо невыносимо больно. Мое чувство – субъективно, к нему примешиваются и любовь к авторам, их прежним работам, уважение к их жизненным выборам или писательским стратегиям. Словом, я куратор – я так чувствую.  

 

Екатерина Августеняк. «Вольность и скорбь»

«Пьеса-инсталляции о заборах вместо дома» – вещь тщательной выделки, пробел или форма скобки имеют значение. Но живое, горючее чувство, запечатанное в идеальную форму, взрывают крепко сработанную форму.  Считаю, это бомба.  

 

«я не управляю этой семьей <страной>

они все и есть моя плоть и я кормлю

их только так и возможна реализация

в любви для меня, а все другие формы

извращенные, я просто не понимаю их 

да, я тоже тогда плясала, да уж это

было очень странно — все гости главное

сидят, никто не танцует, а мы семьей

как с цепи сорвались — эти такие смотрят

главное, а мы как будто зачарованные

священной очистительной пляской

под эту его Далиду (но ладно хоть не

под Софию Ротару и то слава богу)  

 

все самое-самое страшное случится потом»

 

Нана Гринштейн, Анастасия Патлай. «Дискредитация»

Документальная пьеса на основе интервью преподавательницы, уволенной из вуза по статье о «дискредитации армии». Авторы перенесли действие с западных границ на Сахалин, отчего абсурд русской военной действительности стал флюоресцентным.

 

«Я вот сейчас поеду, я в прошлые выходные была в Камчатке, и это конечно ужасно, стоит два обгоревших торговых центра с обугленными стенами. Хотя это Россия и так далее, вроде бы как считается, что у нас в Багдаде все спокойно. Когда у меня спрашивают, вот ты защищаешь, они вот такие. Я говорю, а вы не знаете закон бумеранга? Это просто действие закона бумеранга. Как сказал мой один знакомый прекрасную фразу, "не бомбите и не бомбимы будете". Вот. Ну, вот на этом. То есть мне, почему я так пессимистически настроена, потому что. Пропасть между нашими народами продолжает расти, пропасть, я вижу, она не затягивается, она растет».  

 

Саша Денисова. «Голем»

Денисова положила в основу пьесы реальные события. Найдено тело без вести пропавшего украинского солдата. Бывшая жена приезжает на похороны, но вдова говорит, что не будет его хоронить

 

«А если это не он? Почему спрашиваю. Да вот стала тоже думать, а вдруг это не он. Ничего я ее не наслушалась! Просто увидела все это. Кабинет, наши книги… И накрыло меня. Послушай, а ты можешь посмотреть? 

У него татуировка была на руке. Мое имя.  В готическом стиле. Помнишь… В 20 лет сделали по глупости. А потом так и не свел…(Смеется) Ой ладно. Любовь всей жизни. Любовь половины жизни. Ей, наверное, было обидно. Ты посмотри, есть ли татуировка? И пришли мне фотографию, если. Если она есть…»

 

Алексей Житковский. «Дверь»

Драматическое эссе о ЖКХ, поражении и вине. Кто о чем, а Житковский описал мне меня.

 

«Я знаю, в каждой пьесе должен быть конфликт, смертельная борьба противоположностей. Протагонист должен перебороть антагониста, изменить мир вокруг, или, в конце концов, измениться сам, выйти из схватки победителем или умереть и стать Богом.  

Но я не хочу умирать. У меня нет антагонистов. Мир вокруг остается прежним. Да и сам я тот же самый все также стою у окна и смотрю на ту же самую дверь.  

Единственное что изменилось – теперь эта дверь опрокинута на землю, ниспровержена и поругана. Ветер бросает на нее рваные пакеты. Капли дождя заползают в каверны.

Все, что у меня было своего лежит и превращается в абсолютное ничто. Есть ли тут моя вина? Что я сделал не так?! Это ведь я ее установил. Я собирал подписи, я столько лет ухаживал за ней, столько лет подкручивал ее хилый магнит, столько лет срывал все, что лепили к ней чужие пальцы…»  

 

Марюс Ивашкявичюс. «Тоталитарный роман»

Исследование взаимной зависимости художников и властей на примерах Михаила Булгакова, таджикского режиссера Барзу Абдуразакова и самого Ивашкявичюса.

 

«Я написал в Москву, в "Пионерскую правду" – то есть "на самый верх" в контексте нашего детства. Это было стихотворение... я не стану его здесь цитировать – детские стихи про большую страну, где так много озер и морей и как счастливо мне в ней живется. Стихотворения не напечатали, в "Артек" я так и не съездил, но попытка была. То есть, в свои четырнадцать я уже воспевал тюрьму, в которой меня родили. При этом, меня никто не пытал, не запугивал, мне просто очень хотелось... Нет, это уже было не про "Артек". Теперь я уже жаждал возмездия. Чтобы там – "на самом верху" – исправили несправедливость, которую со мной проделали здесь».  

 

Артем Материнский. «Bricks»

Монолог учительницы, чей муж арестован, и школа как модель РФ: страх, доносы и нечем дышать.

 

«Свобода.

Дети любят это словарное слово.

Они его не запоминают, но любят писать.

Когда его диктую, они кричат,

они радуются.

Я говорю им, что это всего лишь слово,

написание которого им надо просто запомнить.

Они делают постоянно в нем ошибки.

Они хотят каждый раз, чтобы я писала его на доске.

Я пишу. Оно смотрит на них некоторое время.

Потом я стираю его. Не оставляю ничего на доске.

Я пишу это слово снова. В пустом классе.

С партами в виде кучи.

С пустыми стульями возле стены.

Я не стираю это слово.

Я оставляю его на доске.

Я знаю, что в классе установлена камера, которая пишет.

Я подхожу к партам, достаю зажигалку, делаю вид,

Что поджигаю.  

Ничего не происходит. Я делаю вид».    

 

Андрей Стадников. «No one home» 

Лирический герой Стадникова плывет на Корабле дураков и пытается собрать себя из осколков воспоминаний, философских максим и вопросов.

 

«Когда теряешь дом, кажется, что в нем никто больше не живет. There is no one home. Не все дома. Никого дома нет. Но на самом деле кто-то там остался. Либо свой, либо чужой. Ходит по тем местам, где ты родился. Своим или уже чужим. Если я вернусь домой, я его уже не узнаю. Разве бывает такое чудо, что все вернулось на свои места? Но были ли места “своими”, чтобы в них возвращаться? Не нарушено ли что-то в системе присвоения себе мест? Один русский кинорежиссер говорил, что нужно найти своих и успокоиться. Но после войны это уже не работает. Потому что успокоиться нельзя».